Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше
уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли… И батюшка будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь
дали.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)
Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и
давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Домашний доктор
давал ей рыбий жир, потом железо, потом лапис, но так как ни то, ни другое, ни третье не помогало и так как он советовал от весны
уехать за границу, то приглашен был знаменитый доктор.
Смысл слов Кити теперь уже переводился Левиным так: «Не разлучай меня с ним. Что ты
уедешь — мне всё равно, но
дай мне насладиться обществом этого прелестного молодого человека».
Мысль о прямом деле, связывавшемся с сыном, о том, чтобы сейчас же
уехать с ним куда-нибудь,
дала ей это успокоение.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он
уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на гулянье?
давать ли молоко? не послать ли за другим поваром?
Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что недавно только
уехали от них сестрицы, и подал два письма. Левин тут же, в передней, чтобы потом не развлекаться, прочел их. Одно было от Соколова, приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя продать,
дают только пять с половиной рублей, а денег больше взять неоткудова. Другое письмо было от сестры. Она упрекала его за то, что дело ее всё еще не было сделано.
— Муж
даст ей развод, и тогда я опять
уеду в свое уединение, а теперь я могу быть полезна и исполню свой долг, как мне это ни тяжело, не так как другие.
— А жаль, что вы
уезжаете, — сказал Степан Аркадьич. — Завтра мы
даем обед двум отъезжающим — Димер-Бартнянский из Петербурга и наш Веселовский, Гриша. Оба едут. Веселовский недавно женился. Вот молодец! Не правда ли, княгиня? — обратился он к
даме.
Вскоре после него, как ему сказали, к ней приехала какая-то
дама, и она с нею вместе
уехала.
Место это
давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский мог занимать его, не оставляя своего казенного места. Оно зависело от двух министерств, от одной
дамы и от двух Евреев, и всех этих людей, хотя они были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно было видеть в Петербурге. Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного ответа о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он
уехал в Петербург.
Плюшкин приласкал обоих внуков и, посадивши их к себе одного на правое колено, а другого на левое, покачал их совершенно таким образом, как будто они ехали на лошадях, кулич и халат взял, но дочери решительно ничего не
дал; с тем и
уехала Александра Степановна.
Мазурка клонилась к концу: несколько пожилых мужчин и
дам подходили прощаться с бабушкой и
уезжали; лакеи, избегая танцующих, осторожно проносили приборы в задние комнаты; бабушка заметно устала, говорила как бы нехотя и очень протяжно; музыканты в тридцатый раз лениво начинали тот же мотив.
Ему еще в передней пришла было мысль: не снимать пальто и
уехать и тем строго и внушительно наказать обеих
дам, так чтобы разом
дать все почувствовать.
Варвара. Знаешь что, Катя! Как Тихон
уедет, так
давай в саду спать, в беседке.
Робинзон. Я заснул; а он не посмел меня беспокоить, будить, ну, и
уехал один.
Давай играть!
Он терзался и ревновал, не
давал ей покою, таскался за ней повсюду; ей надоело его неотвязное преследование, и она
уехала за границу.
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа
уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей не нравится, что папа знаком с другими
дамами и с твоей мамой; она не любит никаких
дам, только Павлю, которая ведь не
дама, а солдатова жена.
Затем вспомнил, что элегантный герой Мопассана в «Нашем сердце» сделал своей любовницей горничную. Он разбудил Бланш, и это заставило ее извиниться пред ним.
Уезжая, он подарил ей браслет в полтораста франков и
дал еще пятьдесят. Это очень тронуло ее, вспыхнули щеки, радостно заблестели глаза, и тихонько, смеясь, она счастливо пробормотала...
Поболтав с дочерью, с Климом, он изругал рабочих, потом щедро
дал им на чай и
уехал куда-то, а Лидия ушла к себе наверх, притаилась там, а за вечерним чаем стала дразнить Таню Куликову вопросами...
Чтоб кончить все это разом, ей оставалось одно: заметив признаки рождающейся любви в Штольце, не
дать ей пищи и хода и
уехать поскорей. Но она уже потеряла время: это случилось давно, притом надо было ей предвидеть, что чувство разыграется у него в страсть; да это и не Обломов: от него никуда не
уедешь.
Ужаснее же этих трех обстоятельств было четвертое, которое заключалось в том, что должник старушки добыл себе заграничный отпуск и не позже как завтра
уезжает с роскошною
дамою своего сердца за границу — где наверно пробудет год или два, а может быть и совсем не вернется, «потому что она очень богатая».
Выпил сербский сражатель, и они поехали на станцию железной дороги, с поездом которой старушкин должник и его
дама должны были
уехать.
— Что ж,
уеду, — сказал он, —
дам ей покой, свободу. Это гордое, непобедимое сердце — и мне делать тут нечего: мы оба друг к другу равнодушны!
Я жалкая эгоистка, не
дала вам
уехать!
— Что мне теперь делать, Вера?
уехать — в каком положении я
уеду!
Дай мне вытерпеть казнь здесь — и хоть немного помириться с собой, со всем, что случилось…
— Я шучу! — сказала она, меняя тон на другой, более искренний. — Я хочу, чтоб вы провели со мной день и несколько дней до вашего отъезда, — продолжала она почти с грустью. — Не оставляйте меня,
дайте побыть с вами… Вы скоро
уедете — и никого около меня!
Тушин напросился ехать с ним, «проводить его», как говорил он, а в самом деле узнать, зачем вызвала Татьяна Марковна Райского: не случилось ли чего-нибудь нового с Верой и не нужен ли он ей опять? Он с тревогой припоминал свидание свое с Волоховым и то, как тот невольно и неохотно
дал ответ, что
уедет.
Вера, на другой день утром рано,
дала Марине записку и велела отдать кому-то и принести ответ. После ответа она стала веселее, ходила гулять на берег Волги и вечером, попросившись у бабушки на ту сторону, к Наталье Ивановне, простилась со всеми и,
уезжая, улыбнулась Райскому, прибавив, что не забудет его.
— Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане.
Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться с тобой и
уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
— Я ничего не требую, Вера, я прошу только
дать мне
уехать спокойно: вот все! Будь проклят, кто стеснит твою свободу…
— Что тебе нужно, Вера, зачем ты не
даешь мне покоя? Через час я
уеду!.. — резко и сухо говорил он, и сам все шел к ней.
Ему все хочется сбыть меня отсюда, чтобы мне
дали разрешение
уехать; я у него как бельмо на глазу!
Но вот два дня прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели, было еще пять дней. Райский рассчитывал, что в день рождения Марфеньки, послезавтра, Вере неловко будет оставить семейный круг, а потом, когда Марфенька на другой день
уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет оставлять бабушку одну, — и таким образом неделя пройдет, а с ней минует и туча. Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что
даст ему поручение.
— Расстаться! Разлука стоит у вас рядом с любовью! — Она безотрадно вздохнула. — А я думаю, что это крайности, которые никогда не должны встречаться… одна смерть должна разлучить… Прощайте, Марк! — вдруг сказала она, бледная, почти с гордостью. — Я решила… Вы никогда не
дадите мне того счастья, какого я хочу. Для счастья не нужно
уезжать, оно здесь… Дело кончено!..
— О, о, о — вот как: то есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда у тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма ты не положишь? Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь!
Дай мне недели две срока, это будет опыт: если я одолею его, я приду к тебе, как брат, друг, и будем жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь — я тогда
уеду!
«
Уехать тебе со мной, вероятно, не
дадут, да и нельзя!
— Очень часто: вот что-то теперь пропал. Не
уехал ли в Колчино, к maman? Надо его побранить, что, не сказавшись,
уехал. Бабушка выговор ему сделает: он боится ее… А когда он здесь — не посидит смирно: бегает, поет. Ах, какой он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что ни
дай, все скушает. Бабушка очень любит его за это. Я тоже его…
— Оставим это. Ты меня не любишь, еще немного времени, впечатление мое побледнеет, я
уеду, и ты никогда не услышишь обо мне.
Дай мне руку, скажи дружески, кто учил тебя, Вера, — кто этот цивилизатор? Не тот ли, что письма пишет на синей бумаге!..
Ему хотелось
уехать куда-нибудь еще подальше и поглуше, хоть в бабушкино Новоселово, чтоб наедине и в тишине вдуматься в ткань своего романа, уловить эту сеть жизненных сплетений,
дать одну точку всей картине, осмыслить ее и возвести в художественное создание.
Чего это ей стоило? Ничего! Она знала, что тайна ее останется тайной, а между тем молчала и как будто умышленно разжигала страсть. Отчего не сказала? Отчего не
дала ему
уехать, а просила остаться, когда даже он велел… Егорке принести с чердака чемодан? Кокетничала — стало быть, обманывала его! И бабушке не велела сказывать, честное слово взяла с него — стало быть, обманывает и ее, и всех!
— Потом, когда мне было шестнадцать лет, мне
дали особые комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон
уехала в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского профессора и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что надо знать по-русски почти так же хорошо, как по-французски…
Сцена невообразимого ужаса между присутствующими!
Дамы встали и кучей направились в залу, не простясь с хозяйкой; за ними толпой, как овцы, бросились девицы, и все
уехали. Бабушка указала Марфеньке и Вере дверь.
В виде гарантии я
давал ему слово, что если он не захочет моих условий, то есть трех тысяч, вольной (ему и жене, разумеется) и вояжа на все четыре стороны (без жены, разумеется), — то пусть скажет прямо, и я тотчас же
дам ему вольную, отпущу ему жену, награжу их обоих, кажется теми же тремя тысячами, и уж не они от меня уйдут на все четыре стороны, а я сам от них
уеду на три года в Италию, один-одинехонек.
Он не договорил и очень неприятно поморщился. Часу в седьмом он опять
уехал; он все хлопотал. Я остался наконец один-одинехонек. Уже рассвело. Голова у меня слегка кружилась. Мне мерещился Версилов: рассказ этой
дамы выдвигал его совсем в другом свете. Чтоб удобнее обдумать, я прилег на постель Васина так, как был, одетый и в сапогах, на минутку, совсем без намерения спать — и вдруг заснул, даже не помню, как и случилось. Я проспал почти четыре часа; никто-то не разбудил меня.
«Чего литвы: хуже черкес! — возразил другой, — этакая, подумаешь, нация!» Им
дали сухарей, и они
уехали.
Он думал еще и о том, что, хотя и жалко
уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать. Думал он еще о том, что надо
дать ей денег, не для нее, не потому, что ей эти деньги могут быть нужны, а потому, что так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это. Он и
дал ей эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
— Наде было пять лет, когда вы с Костей
уехали в Петербург, — заметила Марья Степановна,
давая дочери место около себя.
Привалов
уехал от Половодова с пустыми руками и с самым неопределенным впечатлением от гостеприимного хозяина, который или уж очень умен, или непроходимо глуп. Привалов
дал слово Половодову ехать с ним к Ляховскому завтра или послезавтра. Антонида Ивановна показалась в гостиной и сказала на прощанье Привалову с своей ленивой улыбкой.
Завтра буду доставать у всех людей, а не достану у людей, то
даю тебе честное слово, пойду к отцу и проломлю ему голову и возьму у него под подушкой, только бы
уехал Иван.